«Никто не смеет трогать моих детей».
Когда я был маленьким, мой брат подарил мне велосипед BMX. Я назвал его Fido Dido. Fido Dido был маленьким дерзким засранцем, мультяшным героем с колючими волосами. Я считал его очень крутым. Но велосипед вскоре украли возле бани в Русенгорде (прим. переводчика — жилой район в г.
Мальмё, Швеция), и мой отец направился туда, распахнув рубашку и засучив рукава. Он из тех, кто говорит: «Никто не смеет трогать моих детей! Никто не смеет красть их вещи!». Но даже такой крутой парень, как он, ничего не мог с этим поделать. Fido Dido исчез, а я был опустошен.После этого я стал воровать велосипеды. Научился взламывать замки. Я стал крут в этом деле. Бам, бам, бам, и велик уже мой. Я был велосипедным вором. Это было моим первым «делом». И это было довольно невинно. Но иногда всё же выходило из-под контроля. Однажды я оделся во всё чёрное, вышел ночью на улицу как чёртов Рэмбо, и с помощью огромного болтореза обзавёлся военным байком. Разумеется, этот велик был очень крут. Мне он нравился. Но, если честно, для меня был важнее сам процесс, эмоции, а не велик. Меня прикалывало колесить в темноте и кидаться яйцами в окна. Меня редко ловили.
Один неприятный случай произошел со мной в универмаге Уэсселс недалеко от Ягерсру. Но, откровенно говоря, я это заслужил. Мы с другом нарядились в огромные зимние пуховики посреди лета (полный трындец, конечно), а под этими куртками у нас было 4 ракетки для настольного тенниса и ещё всякий разный хлам, который мы стырили. «Так, ребятки, за это надо платить», — сказал охранник, который поймал нас. Я вытащил несколько пенни из кармана: «Вот этим?» Парень оказался лишён чувства юмора, поэтому с тех пор я решил быть более профессиональным. И я так предполагаю, я стал довольно искусным маньяком в конце концов.
Я был хилым ребёнком. Зато у меня был большой нос, и я шепелявил, поэтому ходил к логопеду. Женщина приходила в мою школу и учила меня говорить букву С, а я считал это унизительным. Я ведь хотел как-то самоутверждаться…И всё это кипело внутри меня. Я не мог усидеть на месте больше секунды, поэтому всё время бегал. Если я бежал достаточно быстро, то казалось, что со мной не может случиться ничего плохого. Мы жили в Русенгорде, на окраине Мальмё, и там было полным полно сомалийцев, турков, югославов, поляков, других иммигрантов, ну и шведов, конечно. Все там вели себя дерзко. Пустяк мог вывести из себя, и это было не очень-то и легко, если не сказать больше.
Мы жили на четвертом этаже в доме по Кронмэнс-Роуд, и атмосфера там была не особо дружественной. Никто никогда не спрашивал: «Как твои дела, малыш Златан?», ничего подобного. Если у меня были какие-то проблемы с домашкой, никто из взрослых не помогал. Я был сам по себе, даже пожаловаться было некому. Нужно было просто стиснуть зубы, хотя вокруг был хаос, драки и мелкие потасовки. Конечно, иногда хотелось хоть какого-нибудь сочувствия. Однажды я свалился с крыши в детском саду. У меня был фингал под глазом, я побежал домой в слезах, надеясь, что кто-то погладит меня по головке, скажет хоть пару добрых слов. А вместо этого я получил пощёчину.
— Что ты делал на крыше?
Это было как-то не очень похоже на «Бедняга, Златан». Это больше напоминало: «Чёртов идиот, лазает он по крышам. Получи оплеуху». Я был в шоке и убежал. У мамы не было времени на утешения. Она работала уборщицей, изо всех сил пыталась заработать денег. Она была настоящим борцом. На остальное её просто не хватало. Ей вообще приходилось нелегко, ведь у нас у всех характеры не ахти. Беседы в нашем доме нельзя было назвать нормальными, в других шведских семьях было по-другому. Что-то вроде «Дорогой, не мог бы ты передать мне масло» вы бы не услышали, скорее: «На, возьми своё молоко, придурок!» . В доме то и дело грохотали двери, а мама плакала. Она много плакала. Я люблю её. У неё была трудная жизнь. Она убиралась по четырнадцать часов в день, а иногда мы ходили следом, выбрасывая мусор из баков и всё в таком духе. Так мы получали немного карманных денег. Но иногда мама выходила из себя...
Она била нас деревянными ложками. Иногда они ломались, и я должен был пойти и купить новые, как будто это была моя вина, раз ложка об меня сломалась. Я помню один такой день. Я бросил кирпич в детском саду, а он как-то отскочил и разбил окно. Мама всполошилась, когда узнала об этом. Всё, что стоило денег, заставляло её волноваться, и она ударила меня ложкой. Бам, бум. Было больно, и ложка, кажется, снова сломалась. Я не знаю. Как-то раз дома не было ложек, и тогда мама пришла за мной со скалкой. Но я удрал и рассказал об этом Санеле.
Санела — моя единственная родная сестра. Она на два года старше. Она девчонка бойкая, думала, что мы должны в некоторые игры играть вместе с мамой. Чёрт, разрази меня гром! Сумасшедшая! И мы пошли в магазин, купили связку тех ложек, совсем дешёвых, и вручили их маме в качестве рождественского подарка.
Я не думаю, что она оценила иронию. Ей было не до этого. На столе должна была быть еда. И она отдавала этому все силы. Дома нас была целая куча, ещё же мои сводные сёстры, которые позже исчезли и оборвали с нами все контакты, мой младший брат Александр, которого мы звали Кеки. Денег, конечно, не хватало. Да ничего особо не хватало, поэтому старшие заботились о младших, иначе было нельзя. Было много лапши быстрого приготовления и кетчупа. Иногда мы ели у друзей или у моей тёти Хэнайф, которая жила в том же доме. Она ещё раньше нас переехала в Швецию.
Мне не было даже двух лет, когда мои родители развелись, поэтому я об этом ничего не помню. Быть может, это и хорошо. Говорят, брак был так себе. Родители постоянно ругались, да и поженились-то они только для того, чтобы мой отец мог получить вид на жительство. Естественно мы остались с мамой. Но я скучал по отцу. У него всегда была какая-то движуха, с ним было весело. Мы могли видеться с ним в любой уик-энд, он обычно приезжал на своём стареньком синем «Опель Кадет», и мы шли в парк Пилдам, или на остров Лимхамн, чтобы поесть гамбургеров и мягкого мороженого. Как-то раз он решил шикануть и купил каждому из нас по паре Nike Air Max, крутые кроссовки, да и стоили они реально дорого, больше тысячи крон. У меня были зелёные, у Санелы — розовые. Ни у кого во всём Русенгорде таких не было, и мы чувствовали себя офигенно. С папой было здорово, он нам ещё давал немного денег на пиццу и колу. У него была приличная работа и только один сын, Сапко. А для нас он был весельчаком-папой на выходные.
Но всё меняется. Санела была отличной бегуньей. Она была самой быстрой в беге на 60 метров во всём Сконе (прим. автора — регион на юге Швеции), и папа был горд как павлин, он постоянно заставлял её тренироваться. «Отлично, Санела, но ты можешь лучше», — сказал он. Это было в его духе: «Лучше, еще лучше, не останавливаться на достигнутом» — и на этот раз я был в машине. Отец запомнит это именно так в любом случае, но он заметил это сразу. Что-то было не так. Санела была тиха. Она сдерживала плач.
— Что случилось?, — спросил он.
— Ничего, — ответила она, но он спросил снова, и только тогда она всё рассказала.
Мы не должны говорить об этом детально, всё-таки это история Санелы. Но мой отец…он как лев. Если что-то случается с его детьми, он психует, особенно когда дело касается Санелы, его единственной дочери. Это превращалось в настоящий цирк с допросами, расследованиями, спорами и прочей ерундой. Многого из этого я не понимал. Мне ведь исполнилось всего 9.
Это было осенью 1990-го, они мне ничего не говорили. Но у меня были свои догадки, конечно. Дома был бардак. Не в первый раз, надо сказать. Одна из сводных сестёр употребляла наркотики, что-то тяжёлое, и держала их дома, в тайниках. Вокруг неё всегда был какой-то хаос, звонили какие-то мерзкие люди, было страшно, что с ней что-то случится. В другой раз маму арестовали за сокрытие ворованных украшений. Какие-то друзья сказали ей: «Возьми эти ожерелья!», а она так и сделала. Она не понимала. Но эти вещи были краденные, и вскоре прибыла полиция, и взяла маму. Я до сих пор помню это странное чувство неопределенности:
«Где мама? Почему она ушла?»
После случившегося Санела снова плакала, и я просто убежал. Я слонялся где-то на улице или играл в футбол. Не сказать, что я был лучше других сложен, или более перспективен. Я был всего лишь одним из ребят, которые пинали мяч, быть может, даже чуть хуже. Но периодически у меня возникали вспышки немотивированной агрессии. Я мог головой кого-нибудь боднуть, или даже на партнёров по команде накинуться. Но у меня был футбол. Это было то, что мне нужно. Я играл всё время, во дворе, на поле, во время школьных каникул. В то время мы как раз пошли в школу имени Варнара Райдена. Санела в пятый класс, я в третий, и никто не сомневался, кто из нас был прилежным учеником! Санела повзрослела раньше, стала для Кеки второй мамой и заботилась о семье, когда сёстры уехали. Она взяла на себя огромную ответственность. Она была примером. Она не была из тех, кого вызывает на ковёр к директору, поэтому когда нам позвонили, я сразу забеспокоился. Вызвали нас обоих. Если бы вызвали только меня, то это было бы обычным делом. Но тут я и Санела. Кто-то умер? Что вообще происходит?
У меня болел живот, и мы шли по коридору. Это было то ли поздней осенью, то ли зимой. Я был словно парализован. Но когда мы зашли в кабинет, я обрадовался, ведь рядом с директором сидел мой отец. Где папа, там обычно веселье. Но весело не было. Обстановка была очень жёсткой, очень официальной, посему я чувствовал себя неловко, и, честно говоря, я даже не понял большую часть того, что было сказано. Понятно, что это было о маме и папе, и приятным уж точно никак не являлось. Только сейчас, спустя многие годы, когда я работаю над этой книгой, части паззла находят своё место.
В ноябре 1990-го социальная служба провела своё расследование и папа получил право опеки надо мной и Санелой. Было решено, что место, где мы жили с мамой, для нас непригодно, и нельзя сказать, что это была целиком её вина. Были и другие причины, но это было главным, это неодобрение. Мама была просто опустошена. Она потеряет нас? Это была катастрофа. Она плакала не прекращая. Да, она била нас ложками, лупила иногда, не слушала, ей никогда не везло с мужчинами, да и денег у неё никогда не было. Но своих детей она любила. Она просто воспитывалась в жёстких условиях, и, я думаю, папа это понимал. Он подошел к ней в тот же день:
— Я не хочу, чтобы ты потеряла их, Юрка.