Мыслю, следовательно, играю.
Это не совпадение и не случайность, что такую бурю эмоций переживаешь именно тогда, когда на тебе футболка сборной. Синий – цвет неба, а небо – общее. Его могут затянуть тучи и оставить одно воспоминание, но ты знаешь, что оно на месте. После чемпионата мира 2014 года в Бразилии я ухожу из сборной, вешаю на гвоздь сердце, но до этого никто – разве что Пранделли перестанет меня вызывать – не вправе требовать от меня ухода.
Тогда мне будет тридцать пять, самое время уступить дорогу, да и сам я, наверное, не буду чувствовать свою нужность так же, как раньше или как теперь. Хотя ладно, это еще не скоро.Быть игроком нашей общей команды – меня это очень греет, успокаивает, помогает жить в мире с самим собой. Порой это даже лучше, чем секс: во-первых, дольше, а во-вторых, если вдруг не встает – виноват не только ты один. Давайте на примере: вот Кассано рассказывает, что у него было семьсот женщин, – но зато его перестали вызывать в сборную. Ну и где оно, счастье? Я бы на его месте не радовался, потому что в этой майке, в этой второй коже, синей, как у смурфиков, на всем божьем свете футболиста видят иначе. Футболиста эта майка украшает, поднимает на ступеньку выше. Лучше быть оловянным солдатиком на поле, чем в постели.
Начинает звучать гимн, и сразу ты – это вся страна, из солиста превращаешься в хор. Если в теории, то лучше бы футболисту не самому задумываться об уходе из сборной, а переложить эту ответственность на тренерские плечи, так все было бы проще и чуточку менее грустно. В клубах, за которые я играл, никто и никогда не давил на меня, не требовал отказаться от вызова в сборную – разве что пропустить товарняк-другой. И без того было ясно, что выражения в ответ я выбирать не буду. А случись такое на самом деле, я все равно бы, думаю, поддался порыву и пошел против воли руководства. Просто потому что сборная – важнее. Важнее «Интера», «Милана», «Ювентуса», важнее любого клуба. Сильнейшая эмоциональная встряска.
А в общем и целом меня очень расстраивает – мягко говоря, – когда во время сборов в Коверчано я вижу, что клубы беспокоятся исключительно о делах собственных, клубных. И когда я понимаю, что об Италии все вспоминают только во время чемпионата мира или чемпионата Европы, потому что тут есть возможность в самый последний момент стать спицей в колеснице (триумфальной колеснице, говорят люди; пятой спицей, замечу я). Главное – это чемпионат, кубок Италии, Лига чемпионов, остальное никому не нужно и не важно, кроме как раз в два года по месяцу. От такой временной гордости хочется блевать, меня это ранит гораздо сильнее, чем кому-то, возможно, кажется. Футболисты знают, что если в матче за сборную они получат травму, по возвращении им достанется еще и от клуба, но я никогда не стану беречься и никогда не отступлюсь: это значило бы запятнать себя предательством высшей пробы.
В дела сборной – юношеской сборной, U-15 – я ввязался еще подростком, да так и остался в ней. Я одолел весь этот крутой подъем, мне он представляется лестницей, которой не видно конца, но зато прекрасно читается табличка у ее подножия: «Добро пожаловать в рай». Честно говоря, впервые я попал в юношескую сборную на птичьих правах, я был слишком маленьким и официально не мог играть (для участия в турнирах требуется достичь определенного возраста), но Серджо Ватта, наш тренер, все равно меня вызвал – просто на сбор.
Можно было, конечно, подделать документы, но так нечестно, хотя в «Брешии» чуть позже тоже прикидывали, какую бы лазейку найти, чтобы мне позволили играть за «примаверу». Женщины занижают себе возраст, мне его завышали. А когда меня вызывали в сборную, это была радость – можно было прогулять три дня в школе: приоритеты тогда, прямо скажем, были расставлены несколько иначе. Ничего, упущенное в учебе я наверстал позже, пройдя курс ускоренного обучения и став почетным профессором: объехал со сборной весь мир (география), одерживал победы (история), бегал (физкультура), познакомился с Гвардиолой (философия, история искусств, испанский язык… то есть каталанский, конечно).
Мне в жизни повезло: во-первых, свою команду я не на помойке нашел, во-вторых, именно за этот цвет я болею с детства. Как фанат сборной Италии, я довольно смутно помню чемпионат мира 1986 года, зато уж домашний ЧМ-1990 в моем сердце навсегда. А особенно – одна деталь: песня Un’estate italiana в исполнении Эдоардо Беннато и Джанны Наннини. Для футболистов моего поколения эта песня стала гимном борьбы и радости, а в 2006-м, в Германии, мы все закачали ее себе в плееры. Кое-кто из нас слушал ее и на Евро-2012: эта песня за двадцать два года не постарела, как не стареют песни Лучо Баттисти. Бессмертен он сам, бессмертны и чувства.
Навсегда – и отношения, рождающиеся в сборной, чистейшая, искреннейшая дружба. Комната номер 205 в Коверчано – спартанская такая обстановка, две кровати, маленькая ванная, балкончик, – это наше тайное убежище, которое раньше мы делили с Нестой, а теперь делим с Де Росси. Два Рима – два мира. Лациале Сандрино, романиста Даниэле, в Германии их объединяла внутренняя тоска, и побороть ее было нелегко. Но мы пытались – мы втроем, и больше никого.
Неста почти сразу получил травму, еще на групповом этапе, в матче с Чехией. Не передать, сколько было слез и нервов, он едва дышал и ни с кем не разговаривал, кроме нас. Липпи время от времени отпускал нас гулять по вечерам, мы вытаскивали Несту поужинать, всеми силами пытались его как-то развлечь, а он все твердил и твердил: «Я в команде чужой, я вечно травмируюсь». Как-то нам пришлось возвращаться в Дуйсбург, где жила сборная, из Дюссельдорфа, соседнего города. С нами был еще Бардзальи, а машину вел Неста. И вот посреди дороги мы с Даниэле – сначала я, потом он, – не сговариваясь, ни с того ни с сего, вдруг начинаем голосить:
– Ты не туда едешь, надо свернуть здесь, на Аусфарт!
– Но…
– Что «но»? Давай, Сандрино, поворачивай.
– Точно?
– Конечно, точно. Давай, сворачивай уже, а то опоздаем на базу – оштрафуют.
И он совершил отчаянный маневр, как и было велено: за пять секунд разогнался с нуля до сотни и, крутанув руль, лихо ушел на поворот. Конечно же, скоро мы очутились в жутком месте: темень, кругом поля, как в «Детях кукурузы» (глупее фильма я не видел). Заблудились, короче. Мы с Даниэле хохотали, Неста переживал:
– Ну и хрена ли вы ржете, как нам теперь возвращаться?
– Сандрино…
– Да вашу мать, и так уже во всех газетах пишут, что из меня песок сыплется, а теперь что скажут? Что я первый в истории футболист, пропавший без вести на чемпионате мира?
– Сандрино…
– Эй, в какую мы жопу вообще заехали?!
– Сандрино…
– Хватит уже ржать! Что «Сандрино»?
– Сандрино, «аусфарт» по-немецки – «выезд»…
Он просто не хотел травмировать еще и руку, иначе бы он нас убил – прямо глаза горели. Никогда бы не подумал, что обычный живой человек может так громко и много ругаться, как Неста в тот вечер, – однако своего мы добились, на какое-то время он отвлекся, занял мысли чем-то другим.
До кануна полуфинала с Германией, в Дортмунде, Сандрино держался неплохо. На тренировке он попытался было себя проверить – насколько восстановился: если бы оказалось, что все полностью в порядке, то существовала реальная возможность, что ему позволят выйти на поле. В какой-то момент он сделал мах ногой, совсем легкий, и сразу же – это чудовищное ощущение рвущейся мышцы. Для него это было смерти подобно, но и нам было не легче – ведь мы видели, как он жил этой надеждой, которая теперь разбилась. Перед Липпи и перед командой он крепился, только в комнате уже не выдержал. Наверное, никто и никогда не смог бы выплакать столько слез. Он не хотел, чтобы его видели таким, и я, зная его, могу представить себе, каких нечеловеческих усилий ему стоило удержать в себе все это на публике. Но когда рушится мечта, рушится всерьез и насовсем, тут ничего не поделать. Сжимаешь волю в кулак, а потом расплачиваешься – физически, само собой, но и психологически тоже.
У Даниэле дела обстояли не сильно лучше: все помнят, как он заехал локтем Макбрайду в матче с США, но о чем не знает никто из болельщиков – никто, кроме горстки самих виновников, – так это о том, какие письма он после этого получал: с угрозами, с оскорблениями, с пожеланиям смерти родным. Гадости в адрес своих родителей, золотых людей. Почтальон всегда звонил дважды, каждый день для Даниэле были послания: мы бы предпочли Марию Де Филиппи, ведущую программы «Вам почта», но вместо нее приходил Ганнибал Лектер. С пачками паскудных писем.
Даниэле очень тяжело это переживал, и я помню, как он подолгу, целыми днями не хотел видеть ни единой живой души. Кто с ним хорошо знаком, тот знает, какой он открытый человек, а таким людям гораздо сложнее переносить невзгоды в одиночестве. Иногда он, впрочем, забредал к нам и убитым голосом спрашивал: «Сандро, Андреа, как дела?». Вопрос повисал в воздухе: и так было понятно, что он с ума сходит, что он просто изнывает от желания пообщаться. Четырехматчевая дисквалификация – это и в обычных-то обстоятельствах много, а на чемпионате мира так и вовсе, считай, пожизненный срок: рискуешь никогда не выйти на свободу. Да еще и мы, его товарищи, в самый первый момент его чуть не убили. У всех был только один вопрос: «Даниэле, ну вот что за херню ты спорол?». Мы отдавали себе отчет, что потеряли одного из лучших. Впрочем, практически тут же дружба одержала верх: друзей не обсуждают – друзей утешают и успокаивают. Их любят вне зависимости.
Письма так и приходили, но все меньше и меньше отравляли жизнь. Де Росси вернулся на поле и пробил с точки в серии пенальти: отправил изящное уведомление о прочтении этим бесстыжим писакам (да еще и неграмотным, учитывая, что даже оскорбления были испещрены ошибками, и орфографическими, и грамматическими). Я его от всей души поддерживал – ну а теперь его очередь мне помогать, быть рядом, в том числе и на поле. Каждый раз при встрече я ему говорю: «Деро, в 2014-м, после Бразилии, я ухожу из сборной. И на этом чемпионате мира я хочу сыграть в финале».
Жаль только, что там не будет Сандрино. Он свернул на Аусфарт.