Валентин ЩЕРБАЧЕВ: «Сейчас в эфире не принято говорить правду»

Известный журналист и комментатор Валентин Щербачев рассказал Лобановском, Чернобыле, финале Кубка Кубков-1986 и первом интервью 17-летнего Блохина.

«В Украине не комментирую после того, как раскрыл махинации хозяев «Арсенала»

— Валентин Васильевич, вы сейчас уже практически не комментируете футбол. Но мы вас знаем не только как комментатора, но и как достаточно многогранного человека — походы в Гималаи, на Северный полюс, прыжки с парашютом, пишете книги... Это от природы такая активность?

— Ну, во-первых, я комментирую, но не в Украине. Я уже знаю почему. Некоторые, скажем так, боятся. Сейчас не принято говорить правду. Да вы и сами на себе испытали это. Последние мои репортажи в Украине были, когда я раскрыл махинации президента и хозяев клуба «Арсенал» в первой пятилетке XXI века. По игре было видно, что плохо команда играет. Как комментатор, вы сами понимаете, ты сидишь 90 минут комментируешь, а игры нет! Ну, просто по сути ее нет! Люди шесть месяцев не получают зарплату! Вот я в эфире и сказал, мол, уважаемые телезрители, не осуждайте этих парней. Ведь они все взрослые, и у них семьи. Зато роскошно живет президент клуба в Испании, так сказать. Имея все. Он в Испании сейчас и остался...

— И что произошло потом?

— Ко мне на следующий репортаж пришли без предупреждения, и в эфир вышел уже другой комментатор. Сейчас я регулярно работаю с российскими коллегами, комментирую под картинку, с белорусскими, с коллегами из Би-Би-Си. А также постоянно сотрудничаю с разными электронными средствами информации. Обращаются, зовут. Это что касается футбола. Но как журналист может интересоваться только футболом? Я считаю, что многие футбольные коллеги искусственно суживают себе это пространство и ограничивают себя очень во многом. Лично я понял, что могу писать, выражать свои мысли не только в эфирах. Все жанры журналистики я уже испробовал. Написал уже пять книг, а также порядка трех с половиной тысяч различных печатных материалов! Но в основном это все связано с моими экстремальными приключениями, путешествиями. Это мое! Я понял это еще с детства!

— Такой активный образ жизни вам дано вести от природы?

— Очевидно, да. Мой отец, который очень рано погиб, у него это было тоже. Это генезис, видимо. Я с 6 до 9 лет, уличный маленький киевлянин, уже весь город знал! Не было уголка, который бы я не облазил! (Улыбается.) Родился я под Черепановой горой, под стадионом, и начал заниматься спортом, поскольку у нас институт физкультуры был на параллельной улице. Я туда ходил на все игровые площадки. С 7 лет занимался акробатикой, травмировался там и уже с 9 лет ушел в футбол. Кроме того, занимался греблей. Так сказать, простояв на одном колене, дорос до мастера спорта. Затем была армия и прикладной вид спорта борьба, в дзюдо начал бороться. Я вообще в армии закрывал 17 видов спорта! Так приходилось, не полная рота была.

— Можно сказать, вы живете по принципу «здесь и сейчас» и для вас интересно все новое?

— Все! Да-да-да! Я думаю, для любого настоящего журналиста это определяющая черта. Ведь нельзя без интереса к жизни что-то рассказывать людям! Без эмоций, без восприятия! На мой взгляд, принцип любого комментатора, на любом уровне, даже любительском, попробовать вид спорта на себе. Меня часто за мой характер начальство сажало работать под картинку, например, Олимпийские Игры. То есть коллеги ехали на место события, а я оставался, монтировал записи, работал с монитора. И иногда приходилось комментировать такие виды спорта, как горные лыжи. Благодаря тому, что катаюсь я на приличном уровне, пускай и техника не та, мне было достаточно легко в эфире. Ведь я знаю многие нюансы, саму суть горнолыжного спорта. Для комментатора это важно.

— Вы ведь много комментировали в советское время. Тогда было еще жестче, когда в эфире возникали ситуации подобные той, что произошла с «Арсеналом»?

— Было действительно жестче. Я и тогда «совок» не особо воспринимал, поскольку у меня были свои идеологические разногласия с этой системой. Но! Была школа и там очень хорошая была система отбора и обучения кадров. Перед Олимпиадой-80, когда нас 13 человек комментаторов собрали со всего Советского Союза, мы сидели за партами перед профессурой из Московского госуниверситета и комментировали под картинку. И Николай Николаевич Озеров, и Владимир Маслаченко, и те, кто были в фаворе в Москве. Не стеснялись проходить этот своеобразный экзамен. Но я не мог надолго уезжать на подобные сборы. У меня не было родительской поддержки, мы с женой воспитывали двоих детей. И я договорился с главной редакцией спортивных программ центрального ТВ, что буду комментировать, например, борьбу или дзюдо. Футбол у меня был не основным видом спорта. Но зато меня не вызывали на эти обязательные трехмесячные курсы. Хотя все равно мне и на Олимпиадах довелось футбол комментировать, хоть и с монитора в студии. Кстати, в таких рабочих олимпийских поездках я жил в одном блоке со своим хорошим приятелем Котэ Ивановичем Махарадзе. Поэтому когда что-то случалось на футбольных эфирах в аварийном порядке вызывали меня, я подстраховывал.

«Махарадзе специально включал акцент, когда были нудные матчи»

— Вы с Котэ Махарадзе близки были?

— В хороших отношениях. У него были необычайные отношения с его второй женой, известной актрисой...

— Софико Чиаурели...

— Да-да, он ее в одно и то же время и обожал, и боялся. А поскольку мы в этом блоке жили, и охраны там было много, ведь это же Олимпийские Игры — перестраховка была страшная, у меня, как у руководителя бригады по видам единоборств был в номере телефон. У Котэ Ивановича, как просто комментатора, такой привилегии не было, и мы договорились, что он будет жить у меня. Для того чтобы была связь, чтобы Софико всегда слышала его. А вообще Махарадзе хоть и грузин, но великолепно говорил без акцента на русском языке! Но когда были плохие матчи, которые тяжело было комментировать, он включал акцент!

— Он специально это делал?

— Да! Ведь он великолепный актер! Чем хороши были Озеров и Махарадзе — тем, что они актеры. И часто, сугубо по системе Станиславского, это им помогало во время нудных матчей выходить из тяжелых ситуаций. Тогда же ведь было сложнее в трансляциях с телевизионной техникой. Те же повторы было сложно показать, режиссер не мог акцентировать внимание на каких-то важных моментах. Поэтому все зависело от комментатора. Он дополнял эту картинку, а иногда еще и украшал!

— Бывали такие ситуации, что с тем же Махарадзе вы могли встретиться и общаться часами?

— Когда в Москве жили во время Олимпиады, то могли не просто часы, целые ночи проводить за беседой! Мы и вне работы часто встречались. Он интересен был мне. В свою очередь, он у меня выспрашивал о моих, так сказать, приключениях... Ну, до какого-то времени я вообще был не выездной. Я писал много. И мне, еще молодому журналисту, заказали написать правду о «матче смерти». Я действительно так считал, и я должен был правдиво написать об этом! Заказала солидная газета к 30-летию этого поединка. Еще почти все участники этого, так называемого «матча смерти» были живы! Вот как раз об этом у меня часто расспрашивал Котэ Иванович...

«Всем объяснял: легенда мне самому нравится! Но «матча смерти» не было»

— Это какой год был?

— Это был 1972 год. Я с 1970-го здесь вот, на Крещатике, 26 (именно там находится рабочее место нашего героя. — ред.). Начал рыться в документах, у каждого у нас был репортер, ходил записывал интервью. Вышло, что не было как такового «матча смерти»! Получилось, что никто не приходил в раздевалку, никто не угрожал расстрелом. Наоборот, немцы стимулировали систему этих вот матчей. А закрыли, потому что выигрывали динамовцы, поскольку играли с обычными немецкими солдатами с фронта. Конечно, в таких матчах профессионалы выигрывают! Так что ничего такого не было. И когда я написал это, тираж газеты уничтожили. Меня вызывали везде и уговаривали написать «легенду»! Я всем объяснял, что легенда мне самому нравится! «О команде, которая сражалась в тылу врага!» Но на самом деле есть история, которую нельзя переиначить.

— Со сколькими участниками того матча вы непосредственно общались?

— В живых было восемь человек из 11. Я их всех записал. Динамовцев там было четыре игрока, а на самом деле — это сборная Киева была. Например, один из участников того матча Владимир Николаевич Балакин очень правдиво все рассказал. Как настоящий мужик, который лгать не умеет. Потом Макар Михайлович Гончаренко, который эту «легенду» выговаривал, наизусть заученную! Но мне рассказал все, как было. Была еще жена вратаря Трусевича тогда жива, она рассказывала...

— И каким было наказание начальства?

— Некоторое время мне не удавалось выехать даже на соревнования в Латвию и Литву. Но я не бездействовал. Меня выручило то, что я не был членом КПСС и не работал в штате той газеты. После этого там замредактора сняли. Получилось, редактор сам себя подставил под удар, поскольку сам же и заказывал мне тот материал. И я честно сделал свою работу. А потом уже на этом материале многие начали писать, когда мы стали независимыми. Даже пропиарились некоторые наши коллеги, якобы открыв правду о «матче смерти». В общем, это советская «легенда» была очень сильная, которая всем нравилась. И вы знаете, как драматически это было выстроено с точки зрения идеологии.

«Окучивал утречком круги с Лобановским и узнавал что нужно»

— Возвращаясь к теме советских комментаторов, вы кроме Махарадзе с кем еще были дружны или общались часто?

— С Маслаченко и Майоровым. Они оба покойные уже... Володя Маслаченко из Кривого Рога родом. Мы и хорошо общались с ним и ругались часто... Ну, спартаковец он! Это было видно даже в репортажах. Но, тем не менее, он большой мастер. Я уважал его за то, что, будучи заикой, он пришел к Озерову, стал учиться у него. Сам много над собой работал, «камни во рту катал», и он стал комментатором! Стремление это и большое желание помогли Володе в осуществлении поставленной цели.

Женя Майоров — великий хоккеист, тройка у них была великолепная! Как-то неожиданно у Евгения получилось с болезнью... То ли это тромб... Комментатор ведь прекрасный хоккейный был! Выше, чем он, в этом виде спорта никого нет, и вряд ли будет.

Володя Перетурин постоянно работал в Москве, профсоюз редакции возглавлял. Ворчун такой, по своему характеру критически все оценивал и на себя примерял. Вот он такой, как бы сказать... Ему кажется, что он должен быть лидером, к нему все должны прислушиваться. Но авторитетов много, и это человека немножко выбивает из колеи...

— То есть можно сказать, что вы коллег и товарищей принимаете такими, какие они есть на самом деле?

— Да, и только так. И нужно часто ставить себя на место этого человека. Мой принцип еще такой: если тебе говорят, что человек плохой или тебе он не нравится внешне, ты пообщайся с ним, посмотри ему в глаза, и тогда уже решишь для себя. У нас в нынешнее время в журналистике «заказуха», «джинса» — это все настолько популярно, многие на этом поднимаются финансово. Нельзя так себя продавать, ведь одним только словом можем вычеркнуть человека из жизни... В журналистике другое важно — это честное общение с людьми. Я в своей практике никогда не гнушался походить на тренировки, посмотреть, как кто работает. Иногда с Лобановским бегали вместе... С ним можно было поговорить именно в такой рабочей обстановке. Утречком на зарядке команда разминается, а мы по стадиону окучиваем круги. И я узнаю все, что мне нужно! Потому что человек находится в естественных для него условиях.

— Когда с Лобановским познакомились, помните?

— Это было в 1973 году, когда он с Базилевичем принял команду. Я впервые пришел на тренировку, мы для нашего украинского телевидения снимали сюжет. Почти не общались тогда — он не хотел давать никаких интервью. Принцип такой был. А потом начался 1974 год, весна была... Опять же таки, Центральное телевидение заказывает материалы. По чемпионату Союза сюжеты шли, начиная со «Спартака», Бесков всегда давал интервью. Заказывают и нам. Поставили задачу пообщаться лично с Лобановским. Я приехал на базу. Он говорит: «Ну, хорошо, ладно. Будет сейчас, ты тренировку снимай!» (копирует голос Лобановского, в дальнейшем тоже. — ред.).

Снимаем тренировку. Он подходит к нам:

— Слушай, Базилевич пускай скажет!

Я ему:

— Мне задание дали с вами лично записать информационное интервью. Бесков же говорил!

— Но то Бесков! Я не хочу говорить.

Я к Базилевичу, тот:

— Но почему я должен говорить?

Подошел еще раз к Лобановскому:

— Валерий Васильевич, ну как же так? Что мне делать?!

— Ну, придумай там что-нибудь! Ты же пишешь тексты!

— Да кто я такой вообще? Они хотят вас слышать, да и сам с позиции болельщика считаю, что необходимо лично ваше мнение, а не мое.

— А, да ничего страшного! Напиши сам!

— В таком случае я вообще не буду делать сюжет.

— Как ты не будешь делать?!

— А из чего я буду делать?!

— Да ты же снял всех! Да вон возьми интервью у любого!

— У меня конкретная задача. Сюжета без вас не будет.

— Материал так и не вышел?

— Да, в Москве немного выказали недовольство. Получил втык.

— Какое продолжение с Лобановским было?

— Буквально через пару недель я снова приехал на базу. Мне перед этим позвонили и сказали, что Валерий Васильевич готов на интервью.

— Может, он вас таким образом проверял, напишете ли вы какую-нибудь отсебятину?

— Вы знаете, может быть. У него хоть и тяжелый, но интересный характер был. Лобановский очень умело обрабатывал информацию, делал свои выводы. И даже если эти выводы не всегда верные — он все равно настаивал на своем, принципы четко соблюдал. Так вот, я приехал на базу. Первое, что мы сделали — это записали с ним интервью, а потом пошли снимать тренировку.

— Сложно было раскрывать Лобановского в интервью?

— С ним очень было непросто. Валерий Васильевич хоть был и высоко интеллигентный человек, но никогда и никому полностью не раскрывался. Даже когда я с командой за границей отмечал победы на высоком международном уровне, все равно больше, чем на какие-то бытовые вопросы, он не отвечал. Это был человек, который был открыт только с определенной группой людей. Выделял людей — и все! А остальные... Долгое время из украинских журналистов ездил с командой только я. Рядом с ним Веремеев, Пузач, врач Берковский и администратор Чубаров. Еще Ошенков из научной группы. Все! Больше никого не подпускал близко. Чуть позже появился еще Зеленцов, его давний знакомый, который тоже работал в научной бригаде.

«Не мог не сообщить во время трансляции из лиона о чернобыльской аварии»

— Вы понимали, каким человеком был Лобановский. Скажите, были ли ситуации, когда вы не ожидали, а он вас сам чем-то удивил?

— Да. Помню, был 1986 год. Финал Кубка кубков. Лион. Мы прилетели во Францию, а в Чернобыле в это время грохнул реактор. Мой товарищ, который работал на станции, пришел домой пешком, зашел к нам (это перед вылетом в Париж было), и говорит, мол, такая беда произошла, детей не выпускайте на улицу. Я в аэропорт уже выезжал. И вот, в Париже уже ко мне подошел корреспондент центрального телевидения Олег Максименко и принес газету, в которой все о Чернобыле писали. Говорит: «Ты знаешь, скажи Лобановскому». Я к нему: «Валерий Васильевич, тут беда такая. Может, как-то ребятам сказать...»

— Лобановский уже знал о катастрофе?

— Он, как и все советские граждане: «Та это их пропаганда!» Он не верил! А у игроков перед матчем иностранные журналисты только о Чернобыле уже и спрашивали. Мы на тренировку тогда еще ехали, а Лобановский все равно не хотел верить! И лишь когда мы из Парижа приехали в Лион, и все французы говорили о трагедии, он понял, что все-таки серьезные вещи происходят. Видно было, что некоторое время не мог придти в себя... Но настроил ребят на матч, и «Динамо» победило в финале.

— Читал, вы тогда в Лионе во время прогулок по городу перед матчем пытались спрятать Лобановского от назойливых французских журналистов.

— И не только журналистов, а и от болельщиков испанских. Его-то не узнать было сложно! Помню, нырнули в какой-то кинотеатр, тупо смотрели какой-то фильм. Потом вышли через час, когда рассосалось все. Вот он как-то отнесся к этому... Сказал: «Все. Ты знаешь, я добьюсь, чтобы ты поехал в Мексику комментировать». Я от него, конечно, такого не ожидал... И Лобановский в Москве действительно бился, чтобы меня отправили на чемпионат мира в 1986 году. Но там выковырнули мои какие-то диссидентские варианты, что я был против КПСС, то еще против чего-то... Короче, меня вызвали в Москву, и я там под картинку комментировал некоторые матчи.

— Возвращаясь к теме Чернобыля. Вы же тогда сказали в прямом эфире о трагедии на атомной станции? Где-то читал, что этот кусок из трансляции финального матча потом вырезали. Это правда?

— Правда. А как я мог об этом не сказать?! Французы тогда имели связь. Советский Союз же перекрыл все телефонные линии! То есть к нам оттуда нельзя было позвонить! Я не мог сказать ни друзьям, ни знакомым... И я решил, что после приветствия начну свой репортаж из информации о трагедии... Сразу же мне в наушники по внутренней связи коллеги начали говорить: «Чё ты делаешь, старик?!» (тихонько, почти шепотом. — ред.). Но я же уже не отвечу по эфиру, что я делаю?! Я продолжаю говорить о большой беде, о том, что накрыло страну радиоактивное облако...

— Сразу после матча что произошло?

— После матча я еще писал интервью с Рацем, Лобановским, Заваровым. И поэтому потерялась та горячая «клизма», которая мне сразу готовилась! Вернулись мы 5 мая. А тут сразу велогонка мира, работать кому-то нужно! Короче, это все мялось долго... Но потом что сделали? Просто уничтожили запись первого тайма.

— Зачем уничтожали это уже потом? Ведь все уже было в прямом эфире!

— Это перестраховка. Чтобы в записи не пошло. В Москве кусок только вырезали, минут пять. А в Киеве весь первый тайм уничтожили...

— Перед эфиром вас разве не предупредили, что об этом говорить не надо?

— Нет, конечно!

— Но если бы сказали, вам бы пришлось умолчать?

— Я бы все равно сказал. Но не так прямо, завуалировано.

— Вы считали это своим долгом?

— Сто процентов. Какой же я после этого журналист?! Такого нельзя пропустить. И невзирая на это, нас на вокзале в Киеве все равно встречали толпы людей! Мы поездом из Москвы добирались. Там нас в аэропорту так не встречали, как дома!

— Можно сказать, что финальный репортаж в Лионе — это ваш комментаторский пик?

— Да, я думаю, что да. Это то событие, которым я могу гордиться, что комментировал такой матч!

— А свой самый первый футбольный репортаж помните? В каком это году было?

— Помню. «Динамо» (Киев) — «Кайрат» (Алма-Ата). 1974 год.

— Какие были ваши эмоции? Что переживали тогда?

— Во-первых, сердце слышал очень! У меня в ушах оно прямо отдавалось! Потом увлекся игрой. Конечно, я даже не думаю, а знаю, что меня можно было критиковать. Как и любого другого начинающего. Но первые минут двадцать, кроме сердца, ничего не слышал. Хотя я говорил что-то и следил за игрой. Это сложно передать словами! Это ж умереть можно! Казалось, что сердце бьет прямо в горло! Вот такое волнение было...

 «Во время первого видеоинтервью Блохин все читал с листа»

—  Валентин Васильевич, вы говорили о Лобановском, Махарадзе, о других комментаторах… Известно, что вы уже давно и достаточно близко общаетесь с Олегом Блохиным, с которым связана целая эпоха в футболе…

—  Да, я с Олегом познакомился, когда ему было лет 17. По долгу службы я часто общался с тренером «Динамо» Александром Александровичем Севидовым. Он был очень интеллигентным и коммуникабельным человеком, мы с ним хорошо ладили. Каждую неделю делали сюжет о том, как команда готовится, играет. И вот как-то Севидов мне сказал: «Ты знаешь, есть у нас мальчик. Очень толковый. Думаю, если будет так же прогрессировать, то скоро выйдет в стартовом составе». Речь шла именно о Блохине, и я решил записать с этим молодым пареньком интервью. Кстати, его маму, Екатерину Захаровну, я знал и раньше, как легкоатлетку. Но она была известна под девичьей фамилией — Адаменко, поэтому я их и не связывал до знакомства с Олегом. Так вот, приехали мы записывать с ним интервью. Тогда была эпоха Петра Ефимовича Шелеста (в то время первый секретарь ЦК КП Украины – авт.), при котором республиканское телевидение и радио было только украиноязычным. Блохин был дисциплинированным, ответственным, но вот родной язык знал не очень хорошо. И я написал небольшой текст, который ему нужно было на камеру начитать. В те годы мы снимали все на кинопленку, и у меня оставалось три минуты времени, чтобы вместить ту запись с Олегом. Он, как хороший ученик, все прочитал с листа, который я держал, и мы выдали это в сюжете.

— Что на том листе написано было, помните?

—  Я уже не помню дословно тот текст, но приблизительно следующее: «Я горд, что являюсь воспитанником школы «Динамо». Сейчас уже в шаге от основного состава и постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы старшие товарищи во мне не разочаровались. Я киевлянин, всегда мечтал играть в этой славной команде, и я буду играть». Ну, вот где-то так.

— У вас в архиве осталась эта пленка?

—  Нет. В то время мы сдавали кинопленки в архив, который был на Подоле. Само хранилище находилось в помещении церкви. И когда было принято решение очистить это хранилище, руководство телевидения не придумало ничего лучше, как просто сжечь все пленки. И я не успел спасти кинопленки со своим архивом… Хотя постойте! Нет, я все же успел переписать! На видеобабину, которую мне подарили в Тбилиси. Да, точно. На нее я записывал самые редкие кадры, в том числе и молодого Блохина. И вот возвращаюсь я как-то из командировки, а мне главный редактор говорит: «Ти знаєш, не було бабіни вільної під рукою, а нам треба було кудись записати ритмічну гімнастику». Я бросился на него, душить начал! Ведь если бы он знал, какой это труд собрать такой материал…

— Сейчас этой пленке цены не было бы!

—  Да. Это была такая боль… Если бы коллеги тогда меня от редактора не оттащили, я даже не знаю что сделал бы с ним! Действительно готов был убить человека!.. Я добрый человек, но когда такое вот… (весь в эмоциях – авт.)

— Но вы отходчивый.

— Да, я быстро отхожу. У меня депресняка всякого не бывает, я всегда смеюсь над собой. Это очень хорошо даже. Я вообще считаю, что если у человека нет чувства юмора, то это уже конченый человек.

«Никогда не требовал каких-то откровений»

—  Вернемся к Олегу Владимировичу. После того, как вы записали первый раз Блохина, начали с ним чаще общаться, видели как происходит его становление…

— Да. Мама его, Екатерина Захаровна, уже в то время была завкафедрой спорта в киевском инженерно-строительном институте. А там в спорткомплексе хороший зал был, который мы арендовали. Мы часто вели оттуда телевизионные репортажи, делали программу «Веселые эстафеты». И мама Катя, когда увидела эту первую видеозапись с Олегом, вскрикнула: «Это ж мой пацан!» Обрадовалась. Мы так хорошо тогда посидели с ней, пообщались, как по-домашнему… Потом она мне помогла еще… Связала с функционерами из ЦК, дали мне квартиру на Оболони. У меня же семья и двое детей маленьких, не было своей жилплощади… Там где я родился — одна комнатка на 11 метров была, не развернешься… Поэтому на протяжении трех лет с семьей снимал квартиры разные… И вот, получил я ордер на квартиру, новоселье устроили. Пригласил я маму Катю, Олега, Владимира Ивановича…

— Вы Екатерину Захаровну так и называли «мама Катя»?

—  Да, но ее все близкие, друзья так и называли — мама Катя. Это уникальная женщина была. 13-кратная чемпионка Советского Союза, рекордсменка. В спринте, в прыжках в длину. У меня ее майка чемпионки Украины 54-го года есть! Подарила мне на память… И вот с тех пор мы начали общаться и с Олегом. Не часто, конечно. В основном по работе. Мы делали с ним и большие программы, и сюжеты. Но я никогда не требовал и не требую от него каких-то откровений, в отличие от некоторых журналистов. Уже знаю, когда у него бывают перепады настроений. Ведь характер у Олега сложный…

— Были ли такие случаи, когда Блохин сам мог позвонить и спросить что-нибудь, может посоветоваться?

—  Бывали. Не часто, поскольку Олег самостоятельно все умеет решить. Но бывали. К примеру, Барселона. 1982-ой год. Не совсем удачное выступление на Чемпионате Мира свалили тогда на Блохина, Бессонова, других игроков… Как раз тогда триумвират тренеров был — Лобановский-Бесков-Ахалкаци. Но именно Блохин тогда плохой оказался, в основном на него навесили собак… И он мне тогда позвонил…

— Наверное, искал у вас поддержки...

—  Да, но не признаваясь в этом, естественно. По характеру он такой, что не будет раскисать. Да, поворчать Олег может, но ни разу, сколько я его знаю, ни к кому сам не обращался за помощью. Поэтому я его так и называю — Мужчина. Характер может у него и не очень комфортный для окружающих. Но такой он есть, и ничего уже не изменишь…

«Блохин прислушивается к чужому мнению, но никогда в этом не признается»

— Сейчас Олег Владимирович уже тренирует. Говорят, когда он принял «Динамо», вы ему сказали: «Олег, тебе понадобиться минимум три года, чтобы построить здесь команду». На что Блохин ответил: «Думаю, и за полгода справлюсь!»

— Нет, не так было. В каком-то интервью или просто комментируя это событие, я сказал: для того, чтобы вернуться к тому «Динамо», которое мы знаем — Олегу Владимировичу придется поработать года три… На что он ответил, что это значительно раньше произойдет. Но в нашем футболе далеко не все от тренера зависит.

— Сейчас, немного уже зная Блохина, вы можете сказать, что этот сложный период — когда он сам не ушел из команды, несмотря на все трудности, когда с Суркисом они решили продолжить сотрудничество — это все есть тот самый критический момент, который удастся переломить, пережить?

— Мне очень хочется, чтобы у Олега все получилось. Он ведь всю жизнь мечтал тренировать «Динамо»! И сейчас, уже в зрелом возрасте осуществив свою мечту, он должен переосмыслить многое и суметь выйти из этой кризисной ситуации. Хотя это и так уже заметно, подвижки пошли. Блохин способен переломить эти обстоятельства. Думаю, дальше акцентировать внимание больше будут на воспитанниках нашей школы. Другого выхода в будущем у украинского футбола уже не будет.

— Как вы думаете, есть люди, к которым Олег Владимирович действительно прислушивается? Ведь со стороны складывается впечатление, что он очень категоричен. Делает только так, как он хочет и знает.

—  Знаете, таким был и Лобановский, который не уживался часто с Блохиным. Часто были трения между ними... Но такой Блохин. Честно. Да, может быть он и прислушивается. Но никогда на людях не признается в этом. Никогда не признает чей-то бесспорный авторитет. Это характер, уже ничего не изменишь…

Александр Тынгаев