Мыслю, следовательно, играю.
Списанным. Выброшенным на свалку. Сданным в утиль. Или же – вычеркнутым, с вырванным жалом, старой развалиной. Может быть, ненужным, покинутым, заживо похороненным? Лишним. Если кто-то в «Милане» и впрямь задумывал подвести меня к такому финалу, этот проект потерпел крушение.
Маленький «Титаник». Туман вместо айсберга. Хотя «спасибо» тем, кто ошибся в расчетах, сказать я все же должен. Если бы арифмометр не спятил, если бы слишком уж морщинистые руки толкователя не залапали хрустальный шар, предсказывающий будущее, я бы так и не почувствовал себя таким, как все. Существом обычным. Футболистом, играющим на твердую «шестерку». Я пережил недолгую ссылку в виртуальную реальность, куда спроецировали другого Андреа Пирло, такого, каким меня хотели выставить, такого, каким я мог бы стать, но так и не стал. Ко мне относились как к одному из многих, давая мне вздохнуть свободно, но добились эффекта обратного: только росло и крепло убеждение, что со стороны во мне видят нечто большее.Ребенком, а после подростком я пытался было бороться с этой концепцией, жалко сводившейся к определениям: «уникальный», «особенный», «избранный». Потом научился с ней сосуществовать, поставив ее себе же на службу. Что оказалось непросто, ни для меня, ни для тех, кто меня любит. Еще в детстве я понимал, что сильнее других, оттого-то и заговорили обо мне довольно рано. Очень уж рано. И не всегда по-доброму: сколько раз мой папа Луиджи не мог спокойно посмотреть на меня с трибуны, сколько раз уходил, чтобы засесть где-нибудь в другом месте, одному, вне досягаемости ехидных комментариев других родителей. Он спасался от риска сорваться и ответить, от риска слишком уж расстроиться. Стыдиться ему, собственно, было нечего, поэтому он, делая вид, что никого не замечает, просто шел, все быстрее и быстрее, что твой Форрест Гамп, и лишь тогда успокаивался, когда находил самое тихое местечко. Самое надежное и прикрытое. Увы, все это «нагнетание нервозности» не обходило стороной и мою маму Лидию.
«А этот кем себя воображает, Марадоной?» – вот был самый излюбленный риторический вопрос от ведомых завистью, и задавался он громогласно, с явным желанием зацепить, только никому и в голову прийти не могло, что для меня это было высшей похвалой. Вашу ж мать, Марадона! Все равно что обозвать гимнаста – Кеки, баскетболиста – Джорданом, топ-модель – Кэмпбелл, а Берлускони – чернокожим гигантом. Взрослые против сопляка – это по определению был бой неравный и нечестный, и у меня не было другой защиты, кроме как дивить всех и дальше. Делая именно то, в чем меня упрекали. То, в чем я был без вины виноватым. То, что покрывало меня невидимой броней, впрочем, кое-где продырявленной и ножами, и немаленьким количеством отравленных стрел. Все это вместе ударило по мне в мои четырнадцать лет, во время матча за «альеви». Я играл за «Брешию», но в тот раз «Брешия» играла против меня.
– Дайте мяч!
Молчат. А я ведь ору громко и на довольно правильном итальянском.
– Ребята, дайте мяч!
И опять гнетущее молчание, о которое эхом бьются мои слова.
– Ну так?
И снова тишина, снова молчат.
Никто мне не пасовал. Мои товарищи играли сами с собой, не обращая на меня внимания. Я там был, но меня не видели, – вернее, видеть-то видели, но вели себя так, как будто меня не было. Меня сторонились будто прокаженного, просто потому что я был сильнее. А я волочился по полю неприкаянной тенью и думал, что сейчас умру. Мне устроили бойкот. Даже не отвечали. Ни взгляда в мою сторону – ничего.
– Дадите вы мне мяч или нет?
И опять – молчат.
И тут меня прорвало, я разревелся. Прямо на поле, без удержу, на глазах у двадцати одного соперника – одиннадцать из другой команды, десять из моей. Слезы не унимались. Я бежал и ревел. Поддавал скорости и ревел. Притормаживал и ревел. Я был убит, подавлен, а главное – я был еще подросток. Подростку с таким лучше не сталкиваться. В таком возрасте надо забивать голы да радоваться, но я забивал столько, что это задевало слишком уж многих.
Вот это и было развилкой, в этот самый миг мою едва начавшуюся карьеру и вынесло на верный поворот. Пути было два: психануть и плюнуть или психануть и продолжать, но уже как я хочу. И вторая идея представлялась мне разумнее первой, благо что реализовать ее можно было сию секунду. И я полез под мяч. Раз, два, сто. Я против остального мира, я против остальных моего мира. Прямо-таки воин Света. Не хотите играть со мной? Тогда я буду играть один, тем более что я это могу. Вдесятером не способны забить? Так я забью сам. И я обводил всех, даже тех, на ком была такая же футболка. В одном они глубочайшим образом заблуждались: у меня не было ни малейшего желания корчить из себя гения, все было намного проще: я так устроен. Меня вел инстинкт, это не были хорошо подготовленные импровизации. Не успевало мне в голову прийти какое-то движение, передача, удар, как мяч уже был где нужно: я обгонял самого себя, точнее, впереди меня неслась мысль. И уже тогда мне пришлось свыкнуться с этой ролью, что я вечно должен что-то доказывать, уже тогда пришлось брать самую высокую планку: любому было позволительно сыграть средний матч, на меня же в этом случае смотрели так, словно я его провалил. Что я устал, что я при смерти – все это говорилось с самого начала, всех сбивала с толку моя манера двигаться, будто я еле волоку ноги, причем маленькими шажками (маленькие шаги для меня, большие шаги для всего человечества…).
А с теми слезами во мне что-то выстрелило пружиной: нет, вообще-то если вокруг собирается много народу, я стараюсь помалкивать, стараюсь, чтобы моих чувств, и дурных, и добрых, никто не видел, но в тот вечер все вышло иначе. И я завел ужасно долгий разговор: сам с собой и, следовательно, бессловесный, личный, на грани дурдома. «Андреа, если у тебя есть плюс – не надо воспринимать его как тяжкий крест. Ты круче, это правда, и это повод гордиться. Природа отсыпала тебе щедро, у нее было хорошее настроение, когда ты родился, она подарила тебе чудо-ноги: ну так и пользуйся! Хочешь стать футболистом? Совсем помешался на этой мечте? Другие хотят стать космонавтами, а тебе что, насрать на полеты? А теперь иди и возьми вон тот мяч. Приласкай его. Он принадлежит тебе, он твой, завистники его не заслуживают. Они крадут чувства, так забери их обратно, они же твои. Улыбнись. Ты счастлив. Преврати в счастье вот этот самый момент, за ним придут другие. Скачи от счастья, как будто ты и там тоже, за ограждением, как будто ты рядом с папкой, а преследователи останутся все дальше и дальше, да будет так. Ну же, Андреа, ну!».
А ведь я даже сейчас не совсем уверен, что я какой-то там уникальный или незаменимый, но у меня не выходит объяснить это тем, кто меня окружает, кто привык изучать меня предельно поверхностно. Но, по-моему, я кое-что все же понял, пришел к одному выводу: некий секрет – он действительно есть, я по-другому вижу игру. Вопрос в том, откуда смотреть, вопрос в широте угла обзора – своего рода общая картина. Классический полузащитник глядит прямо и видит нападающих, я же пытаюсь сосредоточиться на пространстве между ними и мной, чтобы провести через это пространство мяч. Тут больше геометрии, чем тактики. И вот это пространство видится мне более широким, мне проще в нем орудовать, не такое уж это и непроходимое болото. Меня сравнивали с Джанни Риверой, говорили, что в этом смысле я его напоминаю, но я никогда не видел его игры, даже на видео. Так что судить не могу. Я вообще никогда не узнавал себя в другом игроке, что из прошлого, что из настоящего, хотя во втором случае время-то еще есть. Я не высматриваю собственных «клонов», мне неинтересно, да и овечка Долли все равно никогда не станет похожа на других овечек. А еще я не чувствую давления: или увернусь, или отскочит. 9 июля 2006 года после обеда я поспал, потом поиграл на PlayStation. А вечером выиграл чемпионат мира. Что касается психологии, тут моим невольным – но неслучайным – учителем был Мирча Луческу, тренер, который меня в пятнадцать лет забрал из «альеви» и привел прямиком в первую команду «Брешии», в большой мир. И я оказался на тренировке с игроками под тридцатник, которые были просто счастливы, что я путаюсь у них под ногами, – с игроками вдвое старше, а в иные моменты и вдвое жестче.
«Андреа, как в "альеви" играл, так и тут играй», – это было первое, что он мне шепнул, и я, как бравый рядовой, бросился исполнять. И не всем это понравилось, начиная с «сенаторов» раздевалки, к которым и на поле все особенно прислушивались и которые в сравнении со мной вообще были старичье: одного из них я как-то обвел три раза подряд, а на четвертый мне была крышка. И отвесил он мне беспрецедентнейший пинок, спланировал и осуществил покушение на мой голеностоп. Было бы излишним рассказывать, что он сделал это не нарочно, – никто бы не поверил. Он тоже думал, что я строю из себя гения, а ведь на самом-то деле я всего лишь послушно выполнял указания Луческу, который мне и подмигнул: «Все хорошо, так и надо. А теперь, пожалуйста, еще разок».
Со мной он обращался крайне нежно, а потом оборачивался к команде и орал: «Дайте мяч Пирло, он знает, что с ним делать». История странной дружбы – человека и предмета. Я заранее знал, как что-то делать, даже если ни разу до того и не пробовал. День, когда количество полученных мячей превысило количество ударов по ногам, стал днем моего первого триумфа. Поначалу соотношение было примерно десять к одному – десять попыток убийства против одного попавшего ко мне мяча, да и то, как правило, по ошибке. Со временем спред выровнялся, вращаясь где-то вокруг вполне приемлемых цифр. И наконец пасы обогнали пинки.
И я был счастлив, особенно за папу, который наконец-то мог заказать себе абонемент на центральную трибуну, на место поудобнее, с кожаным сиденьем, и не брать с собой беруши. Завистники остались на тренировочном поле «альеви».
Подписывайтесь на Dynamo.kiev.ua в Telegram: @dynamo_kiev_ua! Только самые горячие новости
Загрузка комментариев
